[опубликовано 9 Августа 2019]

Хаджи Мурад Доного

25 августа 1859 г. Шамиль, имам Дагестана и Чечни, вышел из осажденного аула Гуниб к наместнику на Кавказе князю А.И. Барятинскому для ведения переговоров относительно сложившейся ситуации. Однако давление Барятинского и его окружения предопределило исход переговоров – Шамиль вынужден был сложить оружие, тем самым поставив точку в 25-летней войне, в которой он, горец из аула Гимры, руководил кавказскими народами в их неравной борьбе против могущественной империи.

Драматическая гунибская эпопея ждет своего подробного описания. Для этого необходимо изучить все имеющиеся документы, воспоминания очевидцев, статистику и многое другое. По сей день эта трагическая страница в жизни имама Шамиля и финал многолетней борьбы волнует современников. Более того, некоторыми из них ставится в вину имаму его сдача. При этом они апеллируют только фактом, хотя за ним стоит сложная, очень сложная ситуация, которая зависела не только от Шамиля.

Запертому в Гунибе Шамилю, по мнению Д.А. Милютина, непосредственного участника событий, оставалось одно из двух «или положить оружие добровольно, или предоставить решение своей участи последнему, кровавому бою»[1]. Однако ни того, ни другого не произошло. А возникла ситуация, из лихорадочно переплетенных и молниеносно сменяющихся  мгновений, путем натиска сильнейшего в этом коротком противостоянии и плавно перешедшего к сдаче имама во имя мира для своего истощенного войной народа.

Да, в гунибском деле без обмана не обошлось. Причем дважды. 24 августа Барятинский в письме к жителям Дагестана официально объявляет о покорении Чечни и Дагестана за исключением одного Шамиля, которому он, наместник обещает беспрепятственный выезд в Мекку со своей семьей и сподвижниками и в целях предотвращения бесполезного кровопролития предлагает сложить оружие. «Если же Шамиль, – заявлял Барятинский, – до вечера завтрашнего дня не воспользуется великодушным решением императора всероссийского, то все бедственные последствия его личного упорства падут на его голову и лишат его навсегда объявленных ему мною милостей»[2].

Однако ультиматум до «вечера завтрашнего дня», то есть до вечера 25 августа, царские войска не соблюли. Перед рассветом 25-го числа по распоряжению начальника войск южного фаса, полковника Тергукасова, командир 1-го батальона Апшеронского пехотного полка, подполковник Егоров, «подойдя к скалистому обрыву и видя, что неприятель не заметил его движения по причине густого тумана, решился воспользоваться удобным моментом и повести батальон далее на вершину горы»[3].

С помощью лестниц, веревок, крючьев охотники, а за ним батальон взобрались на гору. Так войска Его Императорского Величества, не дожидаясь окончания временного перемирия, не сдержали обещания своего главнокомандующего. Последний, кстати, особо не переживал, а был приятно удивлен, когда ему доложили, что его войска уже на Гунибе. Прочь слова, обещания, принципы! Все понимали, что идут последние минуты великой эпохи противостояния, а поэтому и Барятинский уже чувствовал приближение чего-то необычного, торжественного, победного. При этом его беспокоила только одна мысль – взять живым Шамиля. С этой задачей справился полковник Лазарев, прибывший к селению Гуниб, где обосновался Шамиль, его семья и небольшая часть сподвижников. Полковник уговорил имама выйти к наместнику на переговоры, обещая при этом, что затем все вернутся на свои места для окончательного решения вопроса. Но выйдя к Барятинскому, Шамиль оказался в западне, назад в Гуниб его  не пустили. Впрочем, он и сам понимал, что борьба, его борьба, окончена.

Один из участников обороны Гуниба Ибрагим из Гимры, впоследствии так описывал последние минуты имама перед его выходом на переговоры к князю А.И. Барятинскому: «…Прибытие имама к главнокомандующему было, прежде всего, следствием многочисленных и настойчивых просьб как внутри селения, так и за его пределами – с условием возвращения его обратно после того, как имам встретится с главнокомандующим. Но русские не сдержали своего обещания и, не допускали к Шамилю его асхабов»[4].

А по поводу сдачи имама, хорошо сказал другой участник этого события Абдурахман из Гази-Кумуха: «Наконец, Шамиль, уступая настойчивым просьбам его асхабов и особенно тех, кто просил через его любимого сына Гази-Мухаммада, направился к главнокомандующему. Его сопровождали около двенадцати человек, в том числе и я. Говорят, имама упрекали за это решение некоторые люди того времени, потому что в их глазах обет смерти был непременным условием для него в соответствии с данным им перед ними словом. Разве это не невежество с их стороны и не огромная глупость, как же нет, ведь Аллах не возлагал такого обета ни на него, ни на джихад. Подлинно, они хотели просто испытать удовлетворение от этих слов по причине вражды и войны между ним и его древним врагом и, желая обезопасить себя с обеих сторон, опираясь на эту войну, – а это остроумно с их стороны, равно как и то, что первое – это глупость.

 И как хорошо сказал про них поэт: «Человек не достигает всего, чего желает, дуют ветры не туда, куда плывут корабли». И сказал другой, а он самый лучший из поэтов и заслуживает упоминания: «Люди должны быть довольны своей судьбой, а войну провозглашает тот, кто ищет смерти»[5].

Тем не менее, в российской прессе писали о том, что «Шамиль пал благородно, и русские отдают полную справедливость храбрости и твердости своих врагов»[6].

По воспоминаниям графа Анатолия Орлова-Давыдова (племянника князя Барятинского), одного из участников знаменательного события, после длительных переговоров, в Гунибе было принято решение идти на переговоры к Барятинскому.

«Шамиль выходит из аула, а за ним человек 60 вооруженных мюридов. На половине дороги мюридов останавливают, и Шамиля ведут одного, однако при оружии. Князь Барятинский жалел старика, крестился и благодарил Бога, что все так благополучно кончилось. Он сидел на скале, с протянутою на стуле ногою; мы все стояли возле, и кругом цепь драгун.

Шагах в шести остановили Шамиля. Лицо у него прекрасное. Рост мужественный, большая борода; он был в зелёном, и большой белой чалме с хвостом. Лицо было очень бледно, и губы его дрожали, но голос был тверд. Он стал припоминать старое, о том, что русские его обманывали и что вероятно и теперь убьют. Его успокаивали и говорили, что неприлично и неосновательно так о русских отзываться. Торжественно и странно было слышать этот разговор, иногда дерзкий со стороны Шамиля. Имам в наших руках, не сон ли это?!»[7]

Встреча была короткой, всего несколько минут. Но для Барятинского, здесь в березовой роще, на горе Гуниб, она была вершиной в его жизни. При мертвой, звенящей тишине, все внимание золотопогонной свиты князя с жадностью и любопытством было направлено на Шамиля. Немецкий художник Теодор Горшельт, находясь в тесной толпе, лихорадочно работал карандашом в своем путевом альбоме. Через несколько лет из-под его кисти выйдет большая живописная картина, запечатлевшая этот исторический кадр. Барятинский был счастлив.

«Он всматривался в стоявшего перед ним красивого пожилого человека, в его умные, пронзитель­ные глаза, видимо, припоминая все, что слышал и читал о Шамиле, мысленно сверяя это с самой что ни на есть достоверной реаль­ностью.

Но стал ли материализовавшийся наконец имам понятнее? Едва ли. Такие личности, как ни странно, лучше понимаются не современниками, которые видят их перед собой, а потомками, ко­торые смотрят на них с большого исторического расстояния. Но одно Барятинский осознавал вполне: перед ним находился человек, которому он всю оставшуюся жизнь будет обязан своей громкой славой. Не для этого ли сберегла вождя горцев предусмотрительная судьба? Если Барятинский был суеверен, то у него имелся повод истолковать все именно так.

… Возможно, и Шамиль, глядя на Барятинского, сопос­тавлял его с тем образом, который сложился в сознании у имама. Сцена их встречи была исполнена глубокого и драматического внутреннего подтекста»[8].

Князь повторил, что участь имама и его семьи теперь может решить только Государь, все остальные воины и наибы Шамиля считаются свободными. Затем, поручив графу Евдокимову быть при Шамиле и сопровождать его с Гуниба, Барятинский отправился в Кегерский лагерь. С Евдокимовым были также оставлены адъютант наместника граф А. Орлов-Давыдов и майор А. Зиссерман.

Для охраны семейства и имущества Шамиля в аул Гуниб был введен батальон. Бароном Врангелем были приняты все меры к сохранению порядка и спокойствия на Гунибе; «а на другой день, ранним утром, уже отправлены с Гуниба, под конвоем, как пленные, так и семейства»[9].

Барятинский верхом, со своей свитой спускался с горы Гуниб, по пути осматривая последствия недавнего штурма. Рядом с ним находился Д.А. Милютин, начальник  Главного штаба Кавказской Армии, который впоследствии оставил свои воспоминания о том приподнятом настроении, которое царило вокруг.

«Солнце было уже довольно низко, – вспминал Д.А. Милютин, – когда мы спустились с Гуниба по крутой тропинке, к переправе на Койсу… Ехал я рядом с Главнокомандующим, и оба мы несколько минут молчали от избытка сильных ощущений, от теснившихся в голове мыслей. Трудно было сразу отдать себе полный отчет в историческом значении события, только что совершавшегося на глазах наших…» [10].

На Гунибе состоялся апогей блестящей карьеры Барятинского. Потом были Высочайшая грамота от царя и императорский орден Андрея Первозданного с мечами, чин фельдмаршала, светские балы в его честь и пр. В Тифлисе Барятинского встречали как национального героя. Это был «урожай» наград, собранный князем за взятие Шамиля, «последняя вспышка величия князя Барятинского на Кавказе»[11]. Больше великих событий и побед не было.

Измученный подагрой, в мае 1860 года он отбыл с Кавказа в длительный отпуск за границу ввиду «расстроенного здоровья». Через два года он получил разрешение Александра II на увольнение с занимаемой должности Наместника Кавказа.

Удачной была карьера Д.А. Милютина. После гунибской эпопеи 8 сентября 1859 года он был осчастливлен царским вниманием, награжден орденом Св. Владимира 2-й степени[12]. Не без помощи своего бывшего начальника князя Барятинского в 1861 году он становится военным министром. Однако вскоре, система военного управления, проводимая графом Д.А. Милютиным, встретит сильную оппозицию со стороны Барятинского и отношения между ними испортятся.

А Шамиль. Он то и стал главным героем, и исторического романа, и драмы, и оперы! Тысячи статей, книг, стихов, поэм, песен, в том числе и на многих языках мира, пьесы, балет, живопись, памятники, посвященные ему, есть признание его деятельности. Все это было до Гуниба, но еще более появится после гунибской драмы.

Когда Барятинский уехал, Шамиль сел на камень, на котором только что сидел князь. Гуниб 25 августа 1859 года - последняя боевая страница в жизни Шамиля. Впереди новые испытания, возможно более суровые и болезненные, чем прежде, размышления о пережитом, думы о будущем…

Между тем, в стране бурно обсуждалась новость. Если в первые дни информации о произошедшем на Гунибе было мало, то чуть позже, когда слухи о пленении Шамиля подтвердились, газеты и журналы запестрели статьями, очерками, публикациями телеграмм и писем, бурно обсуждающими знаменательное событие. Известен также факт, что «когда Шамиль взят был в плен, то многие образованные русские недоумевали – с кем же после этого еще воевать на Кавказе? Точно Шамиль – весь Кавказ…»[13].

Часы начали отбивать ритм новой истории. «Для Кавказа и Закавказья отныне начинается новая эра»[14], – восторженно отметил современник. На Гунибе пошел отсчет  последнего длительного пути для имама, который был не менее драматичным, чем до него. Наконец Шамиль встал с камня. С этого момента для него началась новая жизнь, совсем не похожая на прежнюю, в постоянном соседстве с опасностью, возглавляя свой народ. Что ожидало его впереди, он не знал, но старался быть спокойным, хотя внутри клокотал вулкан. По просьбе Евдокимова имам сел верхом и все двинулись в путь.

Позади навсегда остался Гуниб, последний оплот сопротивления могущественной державе, березовая роща, где произошел короткий диалог с Барятинским, камень на котором он сидел и над которым впоследствии возведут оригинальную ротонду из местного камня. Она должна будет символизировать победу князя Барятинского, и называться в его честь «Беседкой Барятинского». Однако время сыграло злую шутку с победителями, беседку упорно называли именем Шамиля, и по сей день она - «Беседка Шамиля» заставляет задумываться над теми событиями 25 августа 1859 года около трех часов пополудни, когда имам вышел к Барятинскому из осажденного Гуниба.

Вот как откликнулся на поступок имама его сподвижник шейх Абдурахман ас-Сугури:

Рабов самоотверженных Аллах познать горазд – 
Он бременем и временем испытывает нас,

А после облегчение от тягот дарит нам.
Кто верит в это, тот с бедой подружит в трудный час.

Приди домой беда к нему, посадит, как на трон,
На плечи, дабы веры светоч в сердце не погас.

Он примет с благодарностью болезнь, как высший дар. 
И лучшим исцелением ему – его намаз.

Святыми и пророками такой проторен путь. 
Да будет тягость с легкостью! Всевышний всё припас.

Ты ж запасись терпением. Хадисы и Коран
Тебе в подмогу посланы. Живи же, им учась[15].

(Перевод Муртазали Дугричилова) 

Гуниб прощался с имамом. По одну сторону Шамиля ехал граф Евдокимов, по другую полковник Тромповский, впереди и сзади шли драгуны и казаки с вынутыми из чехлов ружьями. «Около одного леса Шамиль попросил, чтобы ему позволено было совершить молитву намаз. Это была чисто драматическая сцена, освещавшаяся, как бы для придания ей еще большего эффекта, заходившим солнцем. Мысль о смерти, казалось, не оставляла имама и он действительно молился, как только может молиться тот, кто уже прощается с жизнью. По временам он озирался на поле, на котором виднелись тела его мюридов и поверженных апшеронцев. А вокруг безмолвно стояли царские войска, свидетели этой сцены. Имам, должно быть, страдал сильным внутренним жаром, потому что беспрестанно просил пить воды…»[16].

По воспоминаниям А. Зиссермана процессия продвигалась медленно. «25 августа 1859 г. – вспоминал он, – я спускался по крутой тропинке с Гуниба; рядом со мной ехал Шамиль, бледный, задумчивый, положив обе руки на переднюю луку седла... Легко представить себе, какие мысли толпились у меня в голове!»[17]

Какими же мыслями был переполнен сам Шамиль?

«Он останавливался делать намаз; ехали вообще очень тихо, особенно когда стемнело; дорога была обыкновенная, горная, узкая; кое-где только в один конь пробирались мы, зорко следя за нашим знаменитым пленником, чтобы что нибудь не случилось с ним… Мы стали приближаться к лагерю уже поздно ночью. Для Шамиля была приготовлена особая палатка, устланная коврами. Князь Александр Иванович прислал ему прекрасную медвежью шубу. Вся прислуга князя бросилась туда с чаем и другими угощениями, так что Александр Иванович долго не мог дозваться своих людей.

Назначенный к Шамилю в качестве переводчика Алибек Пензулаев, подполковник из кумыков, оказывал ему знаки самого почтительного внимания, утешал и успокаивал его насчет будущего. Шамиль был уверен, что его обманывают, что его, вероятно, казнят: но прием в лагере и уверение Алибека его видимо успокоили: он написал записку к своему семейству, чтобы о нем не беспокоились и на другой день приезжали к нему»[18].

Абдурахим, зять имама Шамиля вспоминал о тех далеких событиях: «Шамиль со своей семьей остановился на горе Кегер (Кухир) по соседству с генералом Барятинским в превосходной палатке, устланной коврами, в которой также было много других превосходных и дорогих предметов обстановки, которые трудно описать словами. Нам сразу дали повара-мусульманина, так как полагали, что их пища не понравится нам. Нам приносили вкусную еду и различные восхитительные фрукты на золотых и серебряных блюдах. Я думаю, что завистники имама удушили бы тогда себя от чрезмерной злобы на него, увидев этот почет»[19].

По повелению Барятинского Шамилю был оказан всяческий почет и уважение, в палатку имама был направлен Алибек Пензулаев. «Меня послал к тебе генерал, – сказал Пензулаев, – который поручил мне переписать членов твоей семьи, чтобы сделать им достойные подарки и высокие награды»[20].

26 августа в день коронации было отслужено молебствие, в лагере царил праздник. При пушечной пальбе и восторженном рёве войск, главнокомандующий князь А.И. Барятинский не объезжая войск, прямо выехал на середину парада, благодарил всех за вчерашний подвиг, за службу, увенчавшуюся таким блистательным успехом, и пожаловал войскам те десять тысяч рублей, которые были обещаны за взятие Шамиля живым. Затем началось молебствие, оконченное коленопреклонением и пушечным салютом, при несмолкаемом «ура» на славу царю и отечеству. «Все праздновало, все ликовало, – только на душе пленного героя-имама было и туманно и сумрачно…»[21]. В заключение торжества, войска прошли церемониальным маршем. В Симферополь для передачи в Петербург телеграфической депеши о взятии Гуниба отправился подполковник Граббе. «Шамиль не обращал внимания на происходившее, сидя на земле перед своею палаткою, окруженный почетными муллами и некоторыми приверженцами из горских наибов. Он одушевленно с ними беседовал; те сидели молча, с поникшими головами. Выразительное лицо имама, с правильными тонкими чертами и густою бородою, окрашенною в темно-малиновый цвет, оживлялось блеском темных глаз, по временам задумчиво обращавшихся на горы, которых еще недавно он был властелином…»[22].

В этот же день в лагерь прибыло семейство Шамиля, сыновья Гази-Мухаммад и Мухаммад-Шефи, жены его и другие, «женщины все с закрытыми лицами, так что нельзя было иметь никакого понятия об их наружности», две из них отличались особенною изысканностью костюма - Шаунат, жена Шамиля и Керимат, жена его старшего сына Гази-Мухаммада[23]. Семейство сопровождал обоз, несколько лошадей были нагружены вьюками с вещами, одеждой. «Из денег, у него всего оказался только один мешок с золотом и серебром, в котором не могло заключаться более 7.000 руб. сер. Следовательно, все рассказы о его сокровищах неосновательны. Носились даже слухи, что у него осталась сумма до 5.000.000 руб. сер., но это не оправдывается. Еще во время военных действий, караван его был разграблен и возвратить ему вещи, которые там находились, было уже невозможно, потому что разграбление каравана случилось во время войны. У имама не только не оказалось никаких богатств, кроме упомянутого нами мешка, но даже не было и хорошего платья, так что нужно было заказать ему и его мюридам платье в Темир-Хан-Шуре…»[24].

После размещения семейства имама в палатках, к Шамилю прибыл Алибек Пензулаев с подарками от Барятинского. «Среди подарков, вспоминал Абдурахман, –  были двое часов, украшенных бриллиантами…для каждой из жен имама… (Заидат и Шуанат. – Авт.). Два перстня для двух замужних дочерей Шамиля (Нафисат и Патимат. – Авт.)…две броши прикалываемые к платью на груди, также украшенные бриллиантами, как и перстни, для двух жен двух сыновей имама (Керимат и Аминат. – Авт.) Самому имаму подарили меховую шубу, стоимостью в две тысячи рублей. Эта шуба принадлежала главнокомандующему. И он пожаловал ее имаму в знак особого уважения…»[25].

Утром 27 августа Шамиль на своем белом коне, в сопровождении двух эскадронов северских драгун под командой полковника Белюстина, батальона пехоты и двух сотен Дагестанского иррегулярного полка под общим начальством полковника Тромповского, выехал в Темир-Хан-Шуру.

Позади трагические дни осады Гуниба, мучительная встре­ча и разговор в березовой роще с князем А.И. Барятинским, позади спуск с горы в окружении солдат и казаков и последняя вечерняя молитва у подножия бывшего оплота имама – Шамиль навсегда простился с Гунибом. Имам Шамиль и сейчас представлял опасность, а поэтому его сразу же решили отправить подальше от еще не остывших трагических событий в Санкт-Петербург для представле­ния царю.

«Отправив под сильным конвоем Шамиля в Темир-Хан-Шуру, – писал князь А.И. Барятинский военному министру Сухозанету от 27 августа 1859 года, – я поручил адъютанту моему гвардии полковнику Тромповскому доставить его и старшего сына Кази-Магому в С.-Петербург, а семейство оставить в Шуре. В качестве переводчика при нем назначен мною из туземцев подполковник Алибек Пензулаев, который, по своему знанию края и участию в последних событиях, заслуживает внимания нашего. О дальнейшей же судьбе Шамиля и его семейства не угодно ли будет вам испросить Высочайшее повеление»[26].

Следом за Шамилем выехало и его семейство, сопровождение которого было поручено поручику Тер-Асатурову.

«Как много должен был перестрадать старый герой-имам за весь этот длинный путь! Какие горькие чувства должны были волновать могучую душу при встрече с знакомыми аулами и скалами, обильно политыми народною кровью…»[27].

По пути «горцы тысячами выходили навстречу; женщины выли, оплакивая своего имама; мужчины прикасались к полам его платья и целовали их на прощанье»[28]. При следовании Шамиля в Темир-Хан-Шуру, жители селений «целыми селениями выходили к нему навстречу и с плачем провожали его…», – оповещала свои читателей газета «Русский инвалид»[29].

Таким ореолом пользовался он – имам, и чем дальше от сцены его действий, тем больше было обаяние. «Дагестан, утомленный долголетнею войною, сразу сделался мирным, как будто и не воевал никогда, но странно, что те жители, которые издавна были мирными и неоднократно страдали от шамилевских набегов, теперь, при его проезде, сочувственно встречали его, а женщины даже целовали ему руки»[30].

Прощаясь с имамом, они, казалось, прощались навсегда со своей прежней жизнью, чтобы завтра родиться для новой, чуждой и незнакомой. «Грустно смотрел старый имам на остатки верного народа и перед ним проходили одна за другой картины прошлой, ужасной, бесплодной борьбы, необычайного народного напряжения…Тихо двигался сильный конвой, мерно шагала пехота, гремели орудия, звонко ступали по камням кони драгун…»[31].

Между тем в дороге прошел слух, что «пятитысячная партия горцев намерена отбить Шамиля. Хотя эти слухи не имели прочной опоры, и оправдаться так скоро после совершившихся событий не могли, тем не менее, пришлось принять возможные предосторожности, и… временно разлучить Шамиля с его женами, направиться с ним иною дорогою, в обход угрожавших колонне пунктов. Это разъединение было сделано с тою целью, что если уж действительно суждено было потерять пленников, то потерять не всех вместе, а кого либо одного – или Шамиля, или его семейство. При подобного рода несчастии был верный расчет на то, что имам и его жены будут как бы взаимными друг за друга поручителями. Но, благодаря Богу, никаких боевых столкновений и хищнических нападений не случилось»[32].

Из хроники Мухаммад-Тахира ал-Карахи

Когда имам, направляясь к султану Москвы, спустился на равнину, то один чтец из жителей равнины упрекал его за то, что он сдался русским и не искал смерти [в битве]. Имам тотчас же, не задумываясь, ответил ему стихом из Корана: "Ни одной душе не дано умереть, кроме как с разрешения Аллаха". Укоряющий был смущен»[33].

Короткие остановки были сделаны в Ходжал-махи, Кутиши. В Дженгутае Шамилю вдруг стало плохо: он почувствовал сильную боль в желудке. По приезде в Шуру, доктор дал ему капель, после которых имаму стало лучше, за что Шамиль не раз потом благодарил лекаря. Там же заболела одна из его дочерей, которая также была скоро вылечена.

«На душе пленника всплывали печальные, тяжелые воспоминания, и точно тяжелый камень давили неотвязные думы…а кругом, словно сказочные великаны, толпились безучастные, немые утесы. И как невыносимо тяжело было от этого величавого безмолвия в исстрадавшемся сердце имама!»[34]

Горячая встреча произошла в Буглене. Сельчане вышли на дорогу, женщины поднимали своих детей, чтобы Шамиль их видел, имам благодарил бугленцев за добрые слова и сердечный прием.

Сохранились уникальные воспоминания Аблугалима Бамматова, жителя селения Муслим-аула, очевидца проезда Шамиля через его аул, и записанное в свое время историком-краеведом Булачом Гаджиевым. «Мне тогда пошел десятый год, – вспоминал А. Бамматов. – Что нибудь, может, не запомнил бы, но это останется в памяти до последней минуты жизни. Взрослых мужчин власти в ауле не оставили, их на время отправили куда то. Остались женщины, дети и старики. Все они взобрались на крыши домов и стали ждать. Ехал имам на лошади. Сидел прямо. Его окружали царские войска, несколько сот человек. Были еще конные и пешие. Мы смотрели во все глаза. Я видел, как женщины, особенно постарше, вытирали слезы»[35].

К Шамилю было подчеркнуто уважительное отношение, начиная с самого князя Барятинского и кончая рядовым драгуном.    

«Но чем громаднее расстояние между нашими средствами и теми средствами, которые мог представлять ему убогий быт горцев, – отмечал современник, – тем более вырастает величие духа, так долго и так успешно торжествовавшее над скудостью средств. Справедливость требует сказать, что взятием Гуниба пресечено поприще человека, действительно необыкновенного. Его вражда с нами, внушенная фанатизмом и недоверием, для которого, как он утверждает, были с нашей стороны поводы, должна была окончиться в нашу пользу; она не могла оставить по себе других следов, кроме замедления сношений, распространяющих цивилизацию, кроме пролитой крови и посеянной ненависти. Но между этими мрачными воспоминаниями будет проходить одна светлая черта, которою поневоле дорожат люди даже во врагах своих, потому что она укрепляет сознание людей о внутреннем могуществе человеческой природы. Этою светлою чертой будет память о героизме бывшего нашего соперника, о силе духа, испытанной длинным рядом удач и неудач и господствовавший над разнохарактерными племенами с таким полновластием, которому мы стали бы тщетно искать другого примера в истории времен нам близких. Мы, победители, купившие победу столькими потоками русской крови, должны вынести из этих мрачных событий еще то убеждение, что нет племени дикого и нецивилизованного, нет быта грубого и невежественного, в котором не могло бы сказаться человеческое достоинство во всем его колоссальном величии, сказаться грозно и мстительно тому, кто не был бы готов признать его добровольно»[36].

Триумф будет позже. А пока вдали показалась Темир-Хан-Шура. Процессию встречали военные, толпы местных жителей. Здесь решено было сделать вынужденную остановку на несколько дней....

Из книги Хаджи Мурада Доного "Имам Шамиль. Последний путь". 2016 г.

[1] Милютин Д.А. Воспоминания. 1856-1860 / Под ред. Л.Г. Захаровой. – М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. С. 382.

[2] РФ ИИАЭ ДНЦ РАН. Ф. 1. Оп. 1. Д. 362. Л. 41. Перевод с араб, яз., современный оригиналу.

[3] АКАК. – Тифлис, 1904. Т. XII. С. 1179.

[4] Саййид Абдурахман, сын Джамалуддина ал-Хусайни ал-Газигумуки ад-Дагестани. Краткое изложение подробного описания дел имама Шамиля: Калуга, 1281 г.х.: Ӽулāçат ат-тафçӣл ´ан а̩хвāл ал-имāм Шамуӣл / Пер. с араб., введ., коммент., указ. Н.А. Тагировой. – М.: Вост. лит., 2002. С. 81.

[5] Саййид Абдурахман, сын Джамалуддина... С. 81.

[6] Иллюстрированный семейный листок. – СПб., 1859. № 53-54. С. 26.

[7] Частное письмо о взятии Шамиля // Русский архив. 1869. № 6. С. 1059-1060.

[8] Дегоев В.В. Большая игра на Кавказе: история и современность. Статьи, очерки, эссе. 2-е издание, расш. и дополн. – М.: SPSL – «Русская панорама», 2003. С. 201.

[9] Милютин Д.А. Гуниб. Пленение Шамиля // Родина. 2000.  № 1-2. С. 131-132.

[10] Милютин Д.А. Гуниб. Пленение Шамиля …С. 132.

[11] Николаев П. Воспоминания о князе А. И. Барятинском // Исторический вестник. № 12, 1885. С. 641.

[12] Русский Инвалид. 1859. № 214. 7 октября.

[13] Кавказ. 1865. № 99. 19 декабря.

[14] Русский вестник. 1859. № 9.

[15] Частное собрание.

[16] Кавказ. 1859. № 82. 18 октября.

[17] Зиссерман А.Л. Очерк последних военных действий на Восточном Кавказе // Современник. 1860. № 7. С. 6.

[18] Зиссерман А.Л. Фельдмаршал князь Александр Иванович Барятинский. 1815-1879. Т. 2. – М., 1890. С. 296

[19] Саййид Абдурахман, сын Джамалуддина.... С. 90.

[20] Там же.

[21] Алферьев П. Очерки из жизни Шамиля. – М., 1905. С. 28.

[22] Солтан В. На Гунибе в 1859 и 1871 гг. // Русская старина. 1892. № 5. С. 407.

[23] Шамиль в С.-Петербурге // Русский художественный листок. – СПб., 1859. № 31. С. 102.

[24] Кавказ. 1859. № 82. 18 октября.

[25] Там же.

[26] АКАК. – Тифлис, 1905. Т. XII. С. 1178.

[27] Алферьев П. Очерки из жизни Шамиля… С. 29.

[28] Русский вестник. 1859. №  9.

[29] Русский Инвалид. 1859. № 226. 21 октября.

[30] Солтан В. На Гунибе в 1859 и 1871 гг…. С. 407.

[31] Алферьев П. Очерки из жизни Шамиля… С. 29.

[32] Корганов А. С. История 45-го драгунского Северского… полка. [18-й драгунский Северский полк]. – Тифлис, 1884. С. 80.

[33] Хроника Мухаммеда Тахира  ал-Карахи о дагестанских войнах в период Шамиля. – М.: АН СССР. 1941. С. 278.

[34] Алферьев П. Очерки из жизни Шамиля… С. 30.

[35] Гаджиев Б.И. Темир-Хан-Шура. – Буйнакск, 1992. С. 39.

[36] Внутренние известия // Русский вестник. 1859. № 9. С. 91.